Отпечатки мужской судьбы
...Читаю две мемуарные книги: «Спокойной ночи» известного диссидента Андрея Синявского и «В окружении. Страшное лето 1941-го» не менее известного писателя Бориса Васильева.
Два этих человека имеют некоторые «генеалогические» сходства: принадлежат одному поколению (Синявский родился в 1925, Васильев – в 1924), происходят из общей культурной среды (отец Синявского – дворянин и революционер, отец Васильева – офицер царской армии, перешедший на сторону большевиков), обоих можно причислить к советской интеллектуальной элите.
Но, пожалуй, на этом основные сходства заканчивается, и по разнонаправленности их судеб можно понять, насколько эти люди отличны друг от друга. Отличны – и по мировоззрению, и по уровню самоанализа и даже по литературному стилю: изощренному, саркастичному, глубоко саморефлексивному у Синявского – и лапидарному, доходящему порой до детской наивности у Васильева.
Однако, между ними есть еще одно парадоксальное сходство. А именно – то, как на их судьбы повлияли их отцы.
Молодой Васильев, оказавшись на войне, чувствует себя «в своей тарелке»: ведь он попал именно в те обстоятельства, к которым его сызмальства готовил отец – профессиональный военный. Васильев может развести костер без дыма, чтобы его не обнаружили немцы. Может питаться змеями и листьями одуванчика, которые надо предварительно отмочить и посолить. Может еще много всякой «чингачгуковской» всячины, помогающей ему выживать. Читая его мемуары, невольно вспоминаешь пословицу: «Кому война – а кому мать родна».
Удивительно, но с Синявским – та же история. Однако, его modus operandi начинается в 1965 году, когда его арестовывает КГБ, над нам проводят показательный процесс и отправляют в лагерь. И в этих трагических обстоятельствах этаким фатумом, «ногой судьбы» встает фигура его отца – профессионального революционера, левого эсера, всегда готового к очередной "посадке" и приучившего сына к такой же постоянной «боеготовности».
Васильев и Синявский с иронией описывают тот момент своей жизни, когда они встают на тропу «отцовских ожиданий». Но у обоих явственно выражено это характерное мальчишеское чувство: «Ну, вот, наконец-то!» Наконец-то бомбят и можно идти на фронт! – у Васильева. Наконец-то допрашивают на Лубянке! – у Синявского.
Эта мальчишеская радость – словно звуки горна перед началом «мужской судьбы» – того, к чему готовили их отцы.
И напоследок – фрагмент из Синявского о том, как родители «продолжаются» в своих детях:
«Подымаясь по лестнице, я повторяюсь. Все уже было – и одышка, и изжога. Не со мною – с отцом. Он раньше меня прошел по этим ступенькам и завещал кряхтеть, отдуваться, поминая старость. «До чего ты похож на отца!» – ужасалась мама. Когда кашляю, сморкаюсь, когда поворачиваю тяжелую болванку-голову, либо спину, скособочась, – все он. Отец точно так делал. Раскрою ли газету, насуплюсь, рыгну ли – подлинник. В детстве отца не помним. Отца боимся, отцом довольствуемся в неслужебное время. Помнить, вживаться в отца начинаешь с возрастом. Когда сам уже – отец.
...Иногда – пугаюсь: настолько меня нет. Он меня вытесняет, замещает – поворотом спины, шеи, хождением по лестницам. Все – несамостоятельно. Теряюсь, исчезаю. Но чуть опомнюсь, приду в себя – так и Слава Те, Господи: – Значит, ты жив, отец? Ты – жив?!...»
© Сергей Кузнецов, 04.2018